Я не помню Ленина живьём,
Я его застал уже холодным,
Говорят, был дерзким пацаном,
Поимел державу принародно.
Отнял у богатых кошельки
И подвёл под новые понятия,
Дескать, все отныне босяки,
Вот такая, значит, демократия.
Маленький, картавый, без волос,
Без конца по тюрьмам ошивался,
Видно, там несладко довелось,
Говорят, чернильницей питался.
Десять лет торчал на Колыме,
Партизанил в питерских болотах,
А потом метнулся по зиме
За бугром подтягивать босоту.
Женщин он к себе не допускал,
Всё боялся, что менты банкуют,
Он, конечно, жутко тосковал,
Съест чернила и сидит, тоскует.
Но однажды в питерских Крестах
Ленин встретил каторжанку Надю,
Тоже вся на шифре, в кандалах,
Вот и поженилися не глядя.
Он Надюхе спуску не давал,
Так сказать, держал всегда на стрёме,
Сам удачно банки обувал,
Надя знала фарт на ипподроме.
В общем, жили воровской семьёй,
Вечерами резались в картишки,
Только вот о жизни половой
Вова беспокоился не слишком.
Как он мог Надюхе рассказать,
Как в далеком магаданском крае
При морозе минус сорок пять
Он по снегу полз от вертухаев.
Как отняв ладони от лица
Плакали навзрыд оленеводы,
Нет у революции конца,
Отдала, однако, за свободу.
От судьбы приняв такой удел,
Вова стал чудить и куролесить,
Прокатился дикий беспредел
По российским городам и весям.
Расстреляли тысячи людей,
У живых отняли пропитанье,
Воно как бывает у вождей,
Если он не вождь в интимном плане.
А теперь он, вон, в гробу лежит,
Может, помер, может, притворился,
Он ведь, гад, живее всех живых,
Не, ну, воно как в гробу-то сохранился.
Может быть, гореть ему в аду,
Но пока для всех, на всякий случай,
Пусть он будет лучше на виду,
Вдруг ещё чего-нибудь отчебучит.