На Колыме зима сковала русла рек,
Такой мороз, что даже птицы не летают,
В бараке грязном и холодном старый зек
Лежит на нарах и тихонько умирает.
Прикрыв глаза, не шевелясь и чуть дыша,
Он жизнь свою как книгу страшную листает,
А утомлённая истлевшая душа
Уж рвётся ввысь, но всё никак не улетает.
А вспоминается ему в предсмертном сне
Собачий вой и лязг затворов за спиною
И как, спасаясь от погони по весне,
Бежали с корешем зелёною тайгою.
Потом опять была тюрьма, лесоповал,
Этапы долгие, промёрзшие бараки,
И тот же кореш, что убит был наповал
Заточкой острой в воровской кровавой драке.
Да как забыть когда от холода дрожал,
Как от ментовских палок долго ныли раны,
И как потухшими глазами провожал
В края родные птиц крикливых караваны.
Так бредил он, ослабевшая рука
В кулак сжималась от тупой сердечной боли,
И не жалел, что не дотянет до звонка,
Ведь все равно никто не ждёт его на воле.
Опять зима, опять застыли воды рек,
Из строгой зоны, где свобода только снилась,
Освободился раньше срока старый зек,
Верней, не он, его душа освободилась.
Ругались урки, землю мёрзлую долбя,
С остервенением плевали на мозоли,
Уж ты прими его, колымская земля,
Ведь всё равно никто не ждёт его на воле.
Уж ты прими его, колымская земля,
Ведь всё равно никто не ждёт его на воле.