Одиннадцать побегов, десятки лагерей
Отсиженных полвека, нет дома и детей.
Откинулся на волю, под семьдесят уже,
Здоровье никакое — всё отдано тюрьме.
Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
Душ загубленных тоже нет — всё почти за карман.
Идут к нему, как к Богу, он видит насквозь всех,
Подушка кислорода ему нужней, чем смех.
С ним так легко нормальным, а бесам тяжело,
Конторой персонально снимается кино.
Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
Душ загубленных тоже нет — всё почти за карман.
Но часто почему-то он вспоминает то —
Войну с сучнёй и смуту с подачи оперов.
Прошло уже полвека, но всё же в лагерях
Не стало меньше зэков, но меньше всё бродяг.
Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
Душ загубленных тоже нет — всё почти за карман.
Что жизнь отмерила ему — он выбрал сам свою судьбу,
Всё, как хотел, вот только не было свободы.
Не убивал, за честь стоял и никогда не предавал
Никем не писаные строгие законы.
Ушёл зимой холодной на семьдесят седьмом
Нехватка кислорода, а думали — спасём.
И вырос над могилой из камня, как живой,
Чтоб люди не забыли при жизни был какой.
Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
Душ загубленных тоже нет — всё почти за карман.