Когда усталость валит с ног и спится на ходу,
Когда молчит дверной звонок, и чай не греет,
И даже мой любимый пёс,
Поджав свой хвост, добра не ждёт,
Я, вспомнив правила игры, на улицу иду.
Мой магазин всегда открыт, в нём есть портвейн,
Вино давно ушедших лет,
Когда отец платил за свет
Тридцатку в самый тёмный год.
Голуби воркуют, слышишь, сделаю шаг
На согретый тёплой крышей старый чердак,
И мурашки по спине,
Мальчик маленький в окне улыбнётся мне.
Господи всемилостивый, это же я,
Может быть, приснилось мне, а может быть, пьян,
Сорок лет почти один лампу тру, как Аладдин,
Может, это джин.
Ну, как, малыш, твои дела, на третьем этаже
Ещё все целы зеркала, и всё в порядке,
Кинотеатры гонят план,
Во весь экран «Фанфан-тюльпан».
Пылится кожаный диван, ему лет сто уже,
На нём когда-то ты сдавал туза к десятке.
И, губы подпалив бычком,
Мечтал выиграть жизнь в «очко»
И стать артистом, как Крючков.
Посмотри на дядю, мальчик, дядя артист,
Ну, сбылась твоя мечта, но как же хочется вниз.
Птицу-жар держу рукой,
Да поменялся б я с тобой на карман пустой,
Чтобы снова выбежать в огромный наш двор,
Перелезть с мальчишками через забор
И стремглав умчаться в мир,
Где заиграны до дыр две колоды стир.
Бельё просохшее висит, как флаги в ноябре,
А город с крыши так красив, ума лишиться,
Ты скоро про него споёшь,
Чумазый питерский гаврош,
Сжимая гриф, как финский нож.
И будешь долго у небес признания просить,
До той поры, пока тебе не стукнет тридцать,
Но заболтался я, пора мне покидать своё вчера,
Прощай, ни пуха, ни пера.
Когда усталость валит с ног и спится на ходу,
Когда молчит дверной звонок, и чай не греет,
И даже мой любимый пёс,
Поджав свой хвост, добра не ждёт,
Я, вспомнив правила игры, на улицу иду.
Мой магазин всегда открыт, в нём есть портвейн,
Вино давно ушедших лет,
Когда отец платил за свет
Тридцатку в самый тёмный год.
Вино давно ушедших лет,
Когда отец платил за свет
Тридцатку в самый тёмный год.