Я когда-то умру, мы когда-то всегда умираем,
Как бы так угадать, чтоб не сам, чтобы в спину ножом.
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем,
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее на бок,
И ударит душа на ворованных клячах в галоп,
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок,
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали, гляжу, пред очами не райское что-то,
Неродящий пустырь и сплошное ничто, беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап у ворот на ворота глядел.
Как ржанёт коренной, я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал, и гриву заплёл.
Седовласый старик что-то долго возился с засовом,
И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить, и ушёл.
И огромный этап не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, оглушило малиновым звоном,
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
И апостол-старик, он над стражей кричал, комиссарил,
Он позвал кое-кого, и затеяли вновь отворять.
Кто-то палкой с винтом, поднатужась, об рельсу ударил,
И как ринулись все в распрекрасную ту благодать.
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых,
Это Пётр-старик, он апостол, а я остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок,
Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Всем нам блага подай да и много ли требовал я благ,
Мне чтоб были друзья да жена чтобы пала на гроб.
Ну, а я уж для них наворую бессемечных яблок,
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
В онемевших руках свечи плавились, как в канделябрах,
А тем временем я снова поднял лошадок в галоп.
Я набрал, я натряс этих самых бессемечных яблок,
И за это меня застрелили без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых,
Кони головы вверх, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью, пазуху яблок
Я тебе привезу, ты меня из рая ждала.
Я тебе привезу, ты меня из рая ждала.